У каждой женщины есть свой ангел нежности.

Только ее и больше ничей.
Не каждая о нем знает, но за каждой он следует неслышно и неустанно, как незримая тень.
Но однажды, в тот самый день, когда над ней не взойдет солнце и руки ее опустятся от отчаяния, словно знамена проигравшей битву армии, когда сил останется лишь на то, чтобы лежать и дышать с пустой от боли головой, вдруг появится он…
В тот самый день, когда женщина ощутит себя одиноким затухающим угольком в сырой ночной мгле, когда уже не захочется ни петь, ни танцевать, ни мечтать, ни говорить, не захочется ни новых встреч и ни новых ощущений, ни журавлей в небе, ни синиц в руках, ни бабочек в животе, вот тогда он и появится …
Сначала придет его голос.
Голос словно из ниоткуда.
Голос бестелесный, но обжигающий изнутри каждую клеточку.
Мужской голос, омывающий женские раны.
- Прости себя и отпусти. Сними с себя свои грустные мысли, жалость, вину, обиду, гнев, тоску и положи их на землю, как снимаешь ты с себя ненужную одежду в жаркий летний полдень на берегу реки…
Пусть отдохнет то, что устало, пусть расслабиться то, что напряглось. А ты тем временем вернись домой к своей душе, вспомни себя той, которой ты сама себе нравилась и согрейся в объятиях этой бездонной и безмятежной нежности, в этом тихом и сладком покое, словно вернувшимся из детства …
И удивись своей свободе, как удивляется тот, кого разбудили поцелуем.
Да, именно теперь, здесь и сейчас, отныне и навсегда ты свободна от всех тревог и забот, от всего, что больно, лишне и обидно.
Просто лежи и ни о чем не думай.
Ты наконец-то вернулась к самой себе, ты дома.
Теперь все будет хорошо, девочка моя…
Так легко и хорошо, как ты мечтала…
Просто хорошо… и спокойно…

После этих слов на женщину опустится тишина.
И женщина примет ее как благодать, как дар, как подвенечное платье для своей души, невесты вечной и ничьей.
А потом на нее опустятся чьи-то теплые руки, такие незнакомые, такие родные.
И ей покажется, что на нее опустилось мягким покрывалом летнее небо с пушистыми облаками и укутало ее всю, от макушки до пяток.
Так невообразимо прекрасно будет это ощущение, что даже не захочется открывать глаз, чтобы посмотреть, чьи же это руки. Не захочется вообще шевелиться, чтобы неосторожным движением случайно не разрушить это неожиданное очарование и наслаждение.
В эти волшебные мгновения женщина вдруг испытает утоление своей давней жажды и тоски по большому, настоящему, всеохватывающему и всепроникающему теплу. Тому теплу, что окутывает и согревает тебя разом, все твое тело и всю твою душу. Которое дает почувствовать себя в этой сладости и запредельной уютности малюсеньким пушистым комочком, мурлыкающим и тихонечко сопящим от удовольствия.
И захочется, чтобы оно тебя продолжало греть и баюкать, кем бы или чем бы оно ни было.
Только бы эти руки не исчезали и не покидали…
Только бы это прикосновение длилось вечно…
Или хотя бы всю оставшуюся жизнь…***
У него не было ни возраста, ни национальности, ни гражданства.
Он двигался по миру изысканно и деликатно, не задевая предметы и не наступая на чужие тени, не привлекая взглядов и не тревожа слух.
Он видел те же сны, которые видели люди еще в те времена, когда обложки звездных атласов делались из панциря черепах, а сыр варили из молока молодых овец.
Он был уверен, что земля вовсе не круглая, что мужчина и женщины чувствуют время по-разному и поэтому живут не одинаково.
С неба им управлял женский знак Венеры и все люди поневоле улыбались ему женскими улыбками. Его же улыбка была похожа на качели со смеющимися детьми, которые в прошлые века так любили рисовать французские и фламандские мастера пасторалей. А улыбался он всегда.
Ханаане и хазары в свое время таких хоронили не на земле, а сразу на небе, кладя им на глаза по голубиному яйцу.
О нем говорили, что он греет свой язык на солнце, потому что словами его можно было согреться, высушить слезы и даже подсветить себе путь под ногами в безлунную полночь.
Недруги же его говорили про него за глаза, что он, как царь Мидас, превращает в золото всех, к кому прикоснется. И поэтому наставляли прежде всего опасаться его рук.

***
Ты постоянно забывала его имя, но он из вежливости откликался на любое.
Ты смутно помнила его внешность. Был ли он длинноволосым блондином, голубоглазым брюнетом или вовсе с бритым черепом, ты не могла сказать точно. Может, потому что это было для тебя так маловажно.
Он всегда оставался для тебя загадкой.
Иногда он казался каким-то бродячим богом, иногда странствующим духом, а бывали дни, когда ты думала о нем, как о своей собственной странной фантазии, каким-то необъяснимым образом воплотившейся в реальности.
Но стоило ему появиться, как ты переставала думать и сомневаться.
Рядом с ним ты могла только чувствовать и ощущать.
И то, что ты чувствовала в его руках, заставляло тебя забывать даже собственное имя… Свой возраст, национальность, гражданство и все прочее.
Рядом с ним ты ощущала себя только женщиной, и все остальное по сравнению с этим теряло всякое значение.***
Он появлялся в твоем доме так, как будто никуда не уходил.
Как и полагается ангелу, он не поднимался на твой последний этаж на лифте, а спускался на него с неба.
Он входил неслышно после заката в плаще из тишины и уснувшего ветра, снимал с твоего плеча упавший волос и перевязывал им стрелки на часах, чтобы остановить время.
И ночь ваша длилась столько, сколько было нужно вам. Она ждала вас, как преданная собака своих хозяев.
Ты слышала сквозь свое наслаждение, как где-то вдалеке скребут сквозь сон когтями пантеры на ветвях, как ночь ложится в теплоту еще не остывших трав, как где-то в космосе летят загадочные дикие серебристокрылые журавли. Как шуршит звездное платье богини Луны, красавицы Селены, которая тайком сходит с неба, чтобы поцеловать и возлечь со своим прекрасным пастухом-любовником, что ждет ее в одном из тайных гротов карийских гор. Как где- то, там где несет тихие воды на своих плечах Тибр, в этот мгновенье зажигают ливанский ладан в честь Изиды и его запах начинает просачиваться в вашу комнату сквозь века и расстояния.
От его прикосновений и ласк в душе твоей начинала играть удивительная и загадочная музыка, то нежная и певучая, как колыбельная на амхарском языке, то грустная, как блюзы, сотканные новоорлеанскими неграми из своих печалей, то радостная, как трели влюбленных соловьев.
А потом ты засыпала.
Засыпала так сладостно, так упоительно, устроившись вся прямо на его мягких ладонях, укрытая его крыльями. И сонный теплый рассвет, что нежнее щеки младенца, пахнущий росой, плыл по комнате, едва колыша тюли, гирлянды цветов и твои расплескавшиеся по подушкам волосы.
Ты просыпалась далеко за полдень. Разомлевшая, ты сначала блуждала слегка удивленным и ничего не понимающим взглядом среди прозрачных раковин, керамических тарелок, колокольчиков, книг, шкатулок, игрушек, свитков папируса, потухших свечей, пытаясь вспомнить, что же случилось с тобой этой ночью.
А потом начинала вытаскивать из волос то лепестки каких-то диковинных тропических цветов, то спящих бабочек, то пушинки с золотым отливом.
И тогда ты вспоминала его еще не остывшие на коже поцелуи и ласки и улыбалась сама себе, как заговорщица, как свидетельница и участница тайного чуда.
Так дети в католических странах по камушкам, перевернутым сырой стороной кверху, безошибочно определяют, что недавно рядом произошло нечто благословенное.
С этого мгновения ты снова начинала ждать его прихода, зная, что он появится так, как будто никуда не уходил.***
Рядом с ним ты научилась улыбаться всем телом. Он научил его смеяться.
Он подарил тебе любовь к твоим запястьям и ступням, об истинной красоте которых, оказывается, ты ничего не знала.
Он обольщал и соблазнял тебя самой собой . И рядом с ним у тебя не было сил не любить саму себя.
И ты не было сил не поверить, не откликнуться на эту его немыслимую нежность к тебе и не отдаться ей целиком. Это было бы все равно что отмахнуться от протянутых к тебе рук родного ребенка.
Он говорил прикосновениями и целовал словами. Он читал тебя кончиками пальцев.
Он умел молчать так, что ты сама лишалась дара речи.
Он научил тебя думать грудью и видеть сосками.
Каждый раз в своих руках он приносил новое сокровище, которое нельзя было предвосхитить и увидеть, а можно было только ощутить.
В его руках ты чувствовала себя какой-то сказочной принцессой или царицей, которую нес над горячим песком парящий паланкин с перламутровым балдахином на подушках с бубенчиками и золотой финифитью.
Он вернул тебе то полудетское лицо, которое ты, казалось, навсегда потеряла много лет назад. Вернее его у тебя украли. Это лицо снова расцвело юной волшебной розой на месте уставшего и увядшего от боли и тревог.
Рядом с ним ты чувствовала свое тело как бутон из трепещущих лепестков, который только и ждал, чтобы его коснулись, чтобы раскрыться во всей своей красе. И твое блуждающее сердце становилось сочащейся полостью и билось внизу живота обнаженным нервом.
Он приучил тебя к терпкому вкусу и влажному запаху этого неутолимого и неиссякаемого, постоянного желания, которое забило в тебе бурлящими родниками и запульсировало в кончиках вечно голодных пальцев. Желание, пронзительное как боль и сводящее с ума как бесконечный экстаз.
Он поил тебя своим таинственным мужским вином, которое ты пила по глоточку, по капельке. Которое ты пила своим сердцем, пока оно не становилось тяжелым от любви и неги, как придавленная до земли липким снегом еловая ветвь.
Он дарил тебе свое загадочное мужское тепло, от которого даже цветы распускаются быстрее и цветут, чем от солнечного. Что уж говорить про тебя, живую женщину...
Тебе с ним было хорошо, как слову в песне, букве в книге, птице в небе и саламандре в огне.
И ты шептала сквозь слезы, целуя его руки: Мой государь!..Мой господин!.. Отныне я буду жить только в твоих руках. И это будет теперь моя родина, моя сокровенная отчизна, мой единственный дом…
Ты была до безумия счастливой и трогательно забавной в эти моменты.
***
Теперь, когда ты познала всю глубину и густоту мужской нежности, ты стала совсем другой.
Ты носишь свое тело, как флаг победителей, и руки твои парят, а ноги не оставляют следов.
Теперь ты ходишь с легкой головой и кидаешь свои мысли в реку, как корки съеденного апельсина.
Теперь ты тоже умеешь прикасаться без рук и говорить без слов.
И для целого мира тайна, какой своей блажи ты так загадочно плачешь одним глазом и смеешься другим.
Ты носишь свою душу у самого сердца, словно только что родившегося, долгожданного первенца младенца и гордо протягиваешь ее миру – смотрите и любуйтесь!
И теперь ты точно знаешь, что земля вовсе не круглая.
Она всегда разная.
Сегодня ночью она имеет форму твоего счастливого сердца.