Дело в том, что бабе Клаве странным образом удалось избежать того возраста, когда особь женского пола называют девушкой или хотя бы тётей. Она сразу стала бабой. Ещё в школе одноклассники, обращаясь к ней, невольно сбивались на «вы» или нечаянно произносили перед именем первую букву «б». После чего благополучно перескакивали на имя. Но так было только в школе. Едва Клавдия закончила девять классов, она моментально стала бабой. Она принадлежала к тому довольно распространенному классу среднерусских женщин, которые рано взрослеют, имеют грубоватые черты лица и крепкое телосложение.

К тому же баба Клава подкрепляла свой имидж зеленоватым пальто из шкуры убитого Чебурашки, которое не снимала даже летом, а также модными валенкообразными сапожками «Прощай, молодость» с молнией впереди. Теперь даже самый отпетый хулиган не осмелился бы назвать её Клавой или даже тётей Клавой. На селе поговаривали, что эта одежда видела ещё крах царизма на Руси. Волосы на неё голове были зачесаны в незамысловатую фигу, проткнутую обломком пластмассовой вязальной спицы. Прическа эта была неизменна, как земной ландшафт, как поля, реки и горы. И изменить её могло только землетрясение или ядерный взрыв. Ни того, ни другого в радиусе пятисот километров от бабы Клавы не происходило, поэтому её прическа была стабильна.

Казалось бы, авторитет баба Клава заимела, статус был получен – что ещё нужно от жизни? Но всё же ей чего-то явно не хватало. Она никак не могла найти профессионального призвания.

Сперва она попробовала себя на прополке и окучивании совхозной брюквы. Но это занятие не приносило ей морального и нравственного удовлетворения, даже председатель, бывало, говаривал: «Руки, что ль у тебя баба Клава, под другое заточены?» На этом обычно его задумчивый монолог и прерывался, и несчастная женщина оставалась наедине со своей проблемой.

Также пробовала она вязать снопы. Но и тут не вышло – домой она приходила угрюмая и заплаканная. Мать, баба Нюра, утешала её, как могла. Вскоре, по совету Федотыча, их многомудрого соседа, баба Клава пошла учиться в местную шарагу. Так называли у них на селе профессиональное училище.

Но, отучившись всего ничего, Клавдия поняла, что профессия чесальщицы-мотальщицы тоже не для неё. Ни чесать, ни даже мотать баба Клава не могла и не хотела. Как уже было подмечено зорким председателем Пал Петровичем, руки у неё были заточены под что-то совершенно другое. А вот под что – никто не знал. Они словно бы совершали возвратно-поступательные движения по неведомой плоскости, потом ловко скручивали неведомый предмет в воздухе и снова двигались.

От душевных метаний баба Клава осунулась, побледнела, лицо её приобрело землистый оттенок – отныне она была вхожа в «совет ведьм» села – бабульки на завалинке принимали её за свою, попутно обогащая её память рассказами очевидцев Куликовской битвы. Но даже там Клавдия не прижилась – все грызли семечки, а она не могла, поскольку руки её двигались всё по той же, неведомой никому загадочной плоскости.

И так бы и продолжались страдания несчастной бабы Клавы. Но, как всегда бывает в подобных историях, ей помог случай.

Была у неё подруга, бывшая одноклассница по имени Людка. Да-да, её звали просто Людкой – её не то что на «совет ведьм» не пускали – спиртное в магазине не продавали, просили показать паспорт. Людка была полной противоположностью бабы Клавы – легкая, игривая, хохотушка, она выглядела даже моложе своих лет. И когда они шли вместе по улице, трудно было поверить, что они учились в одном классе. Похоже было, будто мать идет с дочерью. Или даже бабка с внучкой.

Тем не менее, они дружили. Людка делилась с бабой Клавой любовными переживаниями, а та в ответ – профессиональными. И однажды Людка, сама того не ведая, подкинула Клавдии счастливый билетик. Она попросила подменить её на дежурстве в местном клубе, где подрабатывала мытьём полов. И баба Клава согласилась.

Как пролетели эти счастливые два часа, Клавдия помнила плохо – память сохранила лишь приятные ощущения журчащей воды, мягкой фланелевой тряпки и отполированной годами ручки швабры. И – поверхность, поверхность! Это была именно та самая неведомая плоскость, по которой двигались руки бабы Клавы, под которую они были заточены!

В тот вечер баба Клава бежала домой совершенно счастливая – воздух пьянил, врывался в легкие свежими потоками, мать даже заставила дочь дыхнуть, когда увидела её ополоумевшие от радости глаза. И удивленно покачала головой, когда ничего не унюхала.

«Влюбилась! – тревожно подумала мать. – Теперь, глядишь, в подоле принесет, воспитывай потом!»

Баба Клава не стала томить мать и быстренько выложила ей свои новости. Баба Нюра была на седьмом небе от счастья – во-первых, дочь не влюбилась, а во-вторых, она, наконец, обрела профессию! Причем такую, с которой не пропадешь – востребованную.

Даже многомудрый Федотыч, их сосед, глубокомысленно возведя очи к небу, сказал, что «профессия по-прежнему нужна в мире современного хай-тека и всеобщей глобализации».

Стали думать и гадать, куда деть неожиданно открывшийся талант. Село их называлось Бычьи Хвосты и отстояло от райцентра Зоринского на тридцать километров. В райцентре был совхоз, который назывался «Красный партизан». Откуда взялось такое название в местности, куда война не дошла, никто не знал. Наверное, из-за болот и лесистой местности, да из-за «партизанивших» в полях во время созревания брюквы и кукурузы мужиков.

Так вот, в родном бабы Клавином селе Бычьи хвосты девать талант было явно некуда – в избах люди убирались сами, а в единственном сельском клубе уборка проводилась раз в месяц. Да и платили за это мало.

В райцентре с большими горизонтальными плоскостями было получше – там имелись администрация, сельпо и даже библиотека. Но все эти злачные места уже были заняты следующими бабами: Нюшей, Феанорой и Полей. Эти самые женщины настолько прочно приросли к своим рабочим местам, что свернуть их с этих самых мест мог разве что «Кировец». «Белорусь» бы не осилила.

Да дело было даже не в этом. Можно было как-то договориться о смене, о помощи, но бабе Клаве этого было мало – она хотела всё и сразу. Её бешеная, скопившаяся за много лет энергия и редкий дар к натиранию горизонтальных поверхностей требовали выхода.

– В Москву! – сказал Федотыч. – И немедленно.

– В Москву! – подхватила мать. – Поезжай, Клава! Ведь у тебя талант, дочка! А его надо развивать!

Так начались сборы в столицу. Сперва обдумали, где она будет жить. К счастью, в столице жила родная сестра бабы Нюры – баба Зина. Вот уж всем бабам баба! Даже столица не смогла поколебать её своим призрачным гламурным блеском. Она по-прежнему носила валенки, ела чеснок и даже устроила завалинку возле своей многоэтажки, где лузгала семечки по вечерам.

Звонку из Бычьих Хвостов баба Зина была удивлена. И даже немного обрадована. Клавку (как она выразилась) приказала немедленно отправлять, поскольку ей одной нынче жить скучно – Серафимыч, её муж, не так давно преставился.

Вот так, одномоментно, решилась судьба бабы Клавы. И она стала собираться в дальний путь. Мать вытащила из сарая старый дерматиновый чемодан, новые валенки (чего в столице позориться!) и синий болоньевый плащ на выданье.

Из-под перины вытащили завернутую в платочек заначку – три тысячи рублей, со строжайшими наказами она была передана бабе Клаве.

…Провожать путешественницу пришла почти вся деревня – одноклассники, друзья и знакомые. И даже представительницы «ведьмовского совета». Все давали напутствия, плакали, обнимались. В глазах матери блестели слёзы. Она крепко обняла дочь и шепнула: «Давай, Клавка, не опозорь Хвосты!» Дочь обещала не опозорить.

До райцентра ехала на разбитом автобусе, поскольку поезда «Бычьи Хвосты – Москва» не существовало. От Зоринского добиралась до областного центра на «кукушке» – древнем поезде, до сих пор использующем уголь, к которому было прицеплено два вагона.

Такое большое путешествие баба Клава предпринимала впервые. Поэтому городской вокзал оглушил и ослепил её своим шумом и великолепием. Даже цыгане казались ей чем-то прекрасным и экзотичным – вроде атрибута из «Тысячи и одной ночи». На вокзале (как и учила мать) она купила билет на плацкарт до Москвы.

Проводник изучал её долго и вдумчиво. Синий плащ вкупе с новыми валенками и большим дерматиновым чемоданом производил шокирующее впечатление. Вначале железнодорожник даже засомневался, не принадлежит ли баба Клава к какой-нибудь международной террористической организации. Но после того, как Клавдия просипела простуженным голосом: «Ну, чего лупетки вытаращил? Женщин, что ль никогда не видал?» – он решил, что это провокация. Что богатый клиент (а возможно, шпион авиалиний) решил проверить вежливость персонала железных дорог.

Поэтому проводник неожиданно для себя сказал: «Проходите, мадам!» – и даже сделал нечто вроде реверанса, чем окончательно себя удивил. Пожав плечами и хмыкнув, баба Клава прошла в вагон.

Наутро она встречала столицу. Или столица встречала её – в лице бабы Зины. Её поразило буквально всё – и невероятные по высоте дома (она чуть голову не оторвала, рассматривая их), и то, что железная дорога, упираясь в вокзал, кончалась (будто дальше и России-то нет). Даже сошедшие с поезда шустрые китайцы её поразили – пяти уроженцам долины Хуанхе, идущим в ряд, легко перегораживали дорогу два дюжих и пузатых московских милиционера.

Обнялись – последний раз бабу Зину Клавдия видела в далёком детстве, когда та приезжала навестить родную деревню. Не успев порадоваться встрече, тётка сделала племяннице замечание. Не понравилось ей, что девка на выданье ходит простоволосой.

– Ты, – говорит, – совсем обалдела, что ли, Клавка? Хочешь, чтобы тебя за эту, как её, за путану приняли?

Сама баба Зина ходила в платочке даже дома. Было подозрение, что она даже мылась в нём. Какого цвета у неё были волосы, не знал никто – по кончику сивого хвоста, выглядывающего из-под цветастой ткани, трудно было сказать, брюнетка она или блондинка. Даже её родная сестра этого не помнила, а чёрно-белые потёртые фотографии далёкого детства цвет волос передавали приблизительно.

– И ежели ты настоящая Баба, – поучала баба Зина, – то должна платок носить. А иначе ты не баба, а мужик будешь вовсе.

Так очередным имиджмейкером был внесен последний штрих в облик бабы Клавы. Платок ей подобрали славный – золотистый, шёлковый, в красных узорах – он так подходил к синему болоньевому плащу и валенкам! Дерматиновый чемодан из образа исключили. Уж больно тяжёлый.

Баба Зина предоставила Клавдии для спанья сундук – окованный полосами железа, тяжёлый. Его вполне мог купить какой-нибудь коллекционер. Но хозяйка его ни за что бы не продала – память о маме и бабушке. А может, и о прабабушке.

В небольшой комнате больше ничего и не было – лишь сундук, кровать с периной и стол. Дверь выходила в коридор громадной коммунальной квартиры – помимо бабы Зины, там дружно и весело жили ещё пятнадцать работящих семейств.

Здесь царил интернационал – Кавказ, Китай, Малайзия, Южная Африка – с некоторых пор скромные старые соседки Зинаиды стали потихоньку заменяться этими шумными и пёстрыми людьми.

Трудно было привыкнуть к тому, что в одной квартире живет почти всё население Бычьих Хвостов. Однако ничего, привыкла. Под чутким руководством тётки баба Клава быстро освоилась и вскоре привычно варила борщ в окружении жёлтых, черных и небритых лиц, которые добродушно ей улыбались и подмигивали.

Так баба Клава с головой окунулась в столичную жизнь. Вскоре она устроилась работать. Очень легко и просто далась ей работа её мечты – она устроилась уборщицей в туалет на Павелецком вокзале. Это получилось так просто, что баба Клава засомневалась. И, как выяснилось позднее, недаром.

День её проходил так – она добиралась до работы пешком (баба Зина жила неподалеку от Павелецкой и никогда не ездила на метро, называя его «сатанинской пещерой»), после чего, получив ведро и перчатки, принималась за дело. Швабру она привезла с собой – это была та самая, «счастливая» швабра, которой она первый раз вымыла пол в клубе.

Перчатки баба Клава не признавала – она говорила про них: «Срамота одна!» – с подозрением разглядывая прозрачную резину. Билетерша с ужасом смотрела, как новая уборщица орудует в весьма и весьма попользованных вокзальных туалетах голыми руками. Но бабе Клаве было не привыкать – их председатель, Пал Петрович, частенько разбрасывал на совхозных полях с колосящейся брюквой человеческие фекалии или, как их называли сельчане, «фукалии». Председатель говорил, что это самое полезное удобрение. И в чём-то он был прав – брюкву не воровали, а совхозное поле старались обходить за километр.

Начальство не могло на бабу Клаву нарадоваться – туалет всегда блестел как новенький – ещё никогда ни одна уборщица не могла его содержать в таком состоянии.

Вскоре баба Клава получили первую зарплату. В Бычьих Хвостах столько получал только пенсионер союзного значения Леонидыч – его едва ли не считали буржуем. Видя растерянность бабы Клавы, Зинаида её успокоила: «Поедем на Черкизовский. А то тебе деньги руки жгут». На рынке Клавдии справили ладные меховые рукавицы (на носу была зима), а остаток завернули в тряпицу, чтобы припрятать под сундук.

– Ты погоди матери-то отсылать, – сказала мудрая баба Зина, – вот обустроишься, тогда и пришлешь.

На том и порешили. И баба Клава продолжила работу. Месяц проработала, другой. И стала она замечать, что чего-то ей не хватает. Убиралась она быстро, споро, делала это раз по пять за смену. Но всё равно этого было мало – руки её после работы пусть не так как раньше, но двигались. По той же плоскости, которая уже перестала быть загадочной.

Дело в том, что большую часть времени трудолюбивая Клавдия тратила на очистку унитазов от «фукалий» приезжих. А на собственно поверхность оставалось не так уж много времени. Да и поверхность была относительно небольшая. И ей ещё повезло – на Павелецком туалет был крупнее, чем, скажем, на Ленинградском вокзале.

Душа просила больших поверхностей. И вскоре, как по заказу, судьба ей подкинула ещё один шанс. Зашедший в туалет мужчина оглядел её синий болоньевый плащ, новые валенки и золотистый платок, после чего сказал: «И охота вам, женщина, в туалете убираться? У нас на этаже уборщица уволилась, бегаем, ищем порядочную. Приходите». И дал визитку.

Так баба Клава попала на Этаж – мечту каждой уборщицы. На Этаже снимали офисы в аренду различные фирмы, но уборщица везде была одна и та же. Вся прелесть ситуации была в том, что один человек получал деньги одновременно от двенадцати работодателей.

Но для бабы Клавы деньги были не главное. Главным было то, что здесь было сколько угодно поверхностей – шикарных, блестящих, гладких – имелся даже актовый зал для проведения конференций и вечеринок. Пол этого зала заманчиво мерцал в свете молочно-белых ламп, маня к себе бабу Клаву с небывалой силой. И она приходила к нему, и натирала его просто до умопомрачительного блеска! Она буквально танцевала с тряпкой, летая по мокрым полосам из угла в угол.

На этаже наша бычьехвостовская героиня проработала чуть больше месяца. И тут в её жизни появился Он. Им оказался начальник прямо-таки неприличных московских высот – министр жилищно-коммунального хозяйства всея России. Увидев упоённо летающую со шваброй бабу Клаву, он подумал: «настоящая Валькирия! Не то, что наша унылая баба Маня – возит тряпкой с таким видом, будто мы ей должны. А получает, между прочим, в три раза больше любой уборщицы».

И он взял бабу Клаву в свой неприлично высокий и роскошный министерский кабинет. Там было всё, чего душа пожелает – даже фонтан. А уж залов на этаже, где заседал министр, хватало – и для заседаний, и для просмотра видеоматериалов, и для торжеств – и все они были такие объемные, будто работники министерства были по крайней мере Кинг-Конгами.

Здесь бабе Клаве пришлось освоить новую технику – пылесос (чтобы чистить километровый красный ковер-дорожку в царском кабинете Иваныча) и полотёр – странно урчащий механизм для натирания паркета. Но всё равно свою любимую швабру баба Клава не оставила. Теперь ей приходилось ездить с ней в метро, оставлять на работе свой талисман Клавдия боялась. Несмотря на причитания и заклинания бабы Зины, Клавдия стала пользоваться «сатанинской пещерой» – метро, ибо до работы было порядочное расстояние. «Деньги портят людей», – ворчала тётка.

Также в её жизни появился Кузьмич (ибо у каждой уважающей себя бабы Клавы должен быть Кузьмич). Он был невероятно жилистый, с темной, задубелой от ветра и солнца кожей, рыбак-промысловик. Каждое лето он уходил в Балтийское море на промысел, а всю осень, зиму и весну подряжался в Москве на строительные работы. В доказательство своей любви он сделал швабру-талисман именной вещью – выжигателем написав на ней «Клавдия» и обведя заветное имя сердцем.

Так и шла жизнь. Вскоре баба Клава съехала от бабы Зины к Кузьмичу – ворчливая старуха совсем замучила её своими советами. Сыграли небольшую свадебку – всего и было-то на ней мать Клавдии с односельчанами и экипаж Кузьмичового траулера. В общем, было весело.

Однажды министр собрал к себе подчиненных. И потребовал внепланового отчёта о работе. И подчиненные растерялись. Обычно к таким дням они готовились заранее – нанимали хороших авторов для написания речи, учили текст, подчищали дела в своих ведомствах. А тут – бах, на тебе! Очень сильно они замялись.

И тут в кабинет зашла баба Клава со шваброй. Она и не знала, что здесь заседают, – обычно после шести никого не было.

Зашла она красиво, задом. Шла, не глядя, тщательно натирая пол. И тогда министр, разозлённый неподготовленностью подчиненных, завопил (Клавдия чуть не села): «Да баба Клава справится с работой лучше любого из вас!» Когда с ним попытались спорить, он настоял на своём. И назначил (все чуть не упали со стульев, глядя, как он подписывает документ) бабу Клаву своим замом.

Со следующего дня она вышла на работу в новом звании. Сама она назвала свою должность «зам по чистоте». Правда, ей не хватало высшего образования – по закону, чиновник обязан был его иметь. Но этот закон легко обошли – через неделю бабе Клаве вручили корочки инженера-технолога какого-то заштатного московского вуза.

Какие тут горизонты открылись бабе Клаве! Какие поверхности для наведения чистоты! От Амура до Волги и даже ещё дальше!

…В райцентре Зоринском и в Бычьих Хвостах царило небывалое возбуждение – в их небольшой населенный пункт должно было приехать какое-то настолько большое начальство, что, пожалуй, ему и места могло не хватить. К встрече готовились капитально – приготовили хор школьниц, покрасили деревья, согнали всех жителей для массовки.

Когда лакированный черный «Мерседес» вместе с четырьмя машинами сопровождения остановился, к его дверям катнули коврик, позаимствованный из библиотеки, а по коврику двинулся сам председатель местного совхоза Пал Петрович с хлебом и солью. Оркестр грянул марш, школьницы заголосили, а жители завопили и захлопали. В общем, шум получился изрядный.

Дверь «Мерседеса» медленно отворилась. И оттуда медленно-медленно показались ноги в черных обтягивающих сапогах, а затем и их хозяйка в синем плаще. Плащ был кожаный, и весь переливался на солнце своими перламутровыми оттенками. Посмотрев на лицо женщины, Пал Петрович грохнулся в обморок.

…Когда его откачали, он, глядя на удивительно похорошевшее и помолодевшее лицо бабы Клавы (а это была именно она), сказал: «Говорил я тебе, Клавка, что у тебя руки под другое заточены, а?»

И он торжествующе поднял палец к небу.

Автор: Александр Сорокин